Форум

Михаил Синельников

14 ноября 2018 г. ·


В журнале "Мингитау-Эльбрус", выходящем в городе Нальчик, опубликован занявший весь обширный номер мой перевод эпоса "Нарты" в карачаевско-балкарском варианте. Объем - 9000 строк.

Этот эпос, имеющий общую основу у всех народов Северо-Западного Кавказа, отчасти восходит к мифам о Прометее и Одиссее в плену у циклопа Полифема. Да, имеет общую основу, но каждый из этих народов, принадлежащих к разным языковым семьям, имел на протяжении веков сотни сказителей, которые гнули в свою сторону, наращивали слои импровизаций, изменяли сюжеты по своей прихоти,и теперь родство национальных вариантов в итоге относительно. Поскольку и карачаевцы и балкарцы были в определенные время народами опальными, изгнанными, их эпос, в основном, оставался непереведенным. Кроме того меня как переводчика,имеющего некоторые представления о тюркском стихосложении, привлекало то, что эпос - искусно, изощренно рифмованный(перекладывать верлибры для меня было бы намного труднее).

Я много раз проклинал себя за то, что дал согласие на эту работу. Она оказалась невероятно трудной и по ходу ее я несколько раз заново переделывал свое переложение. Если бы речь шла о переводе поэмы одного автора, дело пошло бы легче и веселей. Но в данном случае я столкнулся с тысячами гениальных сказителей, в отчаянии боролся с ними и больше всего боялся сфальшивить в передаче народных интонаций... Я полагаю, что на этой работе моя карьера переводчика поэзии, в основном, кончена. Столь же объемны в моем хозяйстве только собственная антология грузинской поэзии и перевод Дивана(собрания сочинений)величайшего поэта двенадцатого века Хакани. Теперь, если у меня вдруг возникнет настроение, переведу для своего удовольствия газель Саади, или Хафиза. Если получится. А так пишу своё и работаю над составлением антологий.

Теперь в перспективе издание моих "Нартов" отдельной книгой с иллюстрациями замечательного потомственного мастера Федора Домогацкого. Увы, покойного. Он был последним, кто делал гравюры на самшите, и иллюстрирование "Нартов" стало его последней работой.
В чем отличие "Нартов" от других эпосов, тоже великих , но однообразных: чудесное рождение героя, его родители, его боевой конь, его любимая, его подвиги и героическая гибель...? ... "Нарты" поражают космизмом, связью с с иными мирами и древнейшими цивилизациями.
Далее следуют предисловия Евгения Евтушенко, вице-президента РАН, директора института Космических исследований Льва Зеленого, и - мое собственное...


ДВА ПОДВИГА
(вместо предисловия)


Народный эпос – это всегда как некое завещание наших предков, их духовный подвиг. И как прекрасно, когда его переложение на другой язык тоже выглядит как подвиг – творческий подвиг переводчика, соединившего своим мастерством и глубоким проникновением столь разные времена.

С увлечением я прочитал рукопись карачаево-балкарского эпоса «Нарты», талантливо переведённого достойным поэтом и одним из самых квалифицированных переводчиков России – Михаилом Синельниковым... «Нарты» – своего рода кавказская «Илиада», повествование, известное в разных национальных вариантах. Теперь, наконец, широким кругам читателей становится доступен относительно полный вариант эпоса, принадлежащий тюркскому народу столь многоликого Кавказа. Все бытующие национальные варианты нартского эпоса, за каждым из которых – труд и вдохновение длинной вереницы сказителей, по-своему замечательны. Но этот имеет своё особое значение для раскрытия духовного наследия именно карачаево-балкарского народа и представляет его русскому читателю, причём на высоком уровне. Нартский эпос подобен большой и полноводной реке, в столетьях разбившейся на множество рукавов, но восходящей к одному смутно мерцающему истоку. Споры о первородстве, иногда закипающие с большим пылом, здесь совершенно бессмысленны... Всё же то обстоятельство, что читающей России ранее был малоизвестен карачаево-балкарский вариант эпоса с его великолепными, врезающимися в память образами и яркими эпизодами, нельзя не признать большой несправедливостью. Этой литературной несправедливости предшествовала несправедливость историческая: трагический поворот в судьбе двух малых кавказских народов, говорящих на одном языке и считающих себя единым народом. Одно из самых вопиющих злодеяний сталинизма – трагическая, подобная многолетнему хождению по мукам, депортация карачаевцев и балкарцев. Это был скорбный путь лишений и унижений, жертв и потерь. Но и вдали от родины сосланные сохранили своё бесценное наследие – эпические песни предков.

Начальные, установочные главы повествования, посвящённые сотворению мира, устройству Вселенной, во всех национальных вариантах обладают наибольшим сходством. Разница по большей части, лишь собственно языковая и стиховая. Но именно особенности тюркского стиха, богатого изощрёнными составными рифмами и аллитерациями, искусными повторами, мощь и энергию глаголов переводчик передал с большой выразительностью. Картина возникает поистине величественная, мы ощущаем себя очевидцами первого дня творенья:


Солнца пылкий Тейри в чреве своём добыл
Огненную руду из сокровенных жил.
То, что живило его и прибавляло сил,
С неба обрушил он, в огненный дождь превратил.
Клиньями излилась пламенная струя,
Клинья он в землю вбил, в твердь вогнал острия.
Недра пронзив зубцом, остывали они,
Тверди земной крестцом, горами стали они.
Скрепы свои вогнал Солнца Тейри везде,
И наступил покой на земле и воде...


Любопытно по мере чтения и погружения в мифы и чудесные приключения героев наблюдать, как нартское общество постепенно меняется, как отпрыски героев и титанов от поколения к поколению превращаются в обыкновенных обитателей горного селения с обычными, повседневными заботами и тревогами. Уже возникает ощутимое социальное неравенство. Появляются среди славных нартов и разнообразные антипатичные, многогрешные персонажи... Но сказители, выражающие лучшие, благороднейшие, справедливейшие устремления народа, всегда на стороне слабых и угнетённых, и любуются отважными правдолюбцами:


Рачикау – всех бедных и слабых опора
И готов осадить хвастуна-горлодёра.
Никогда в нём к бессовестным жалости нет,
Только собственной мощью достиг он побед.
Он не внемлет глупцу и не жалует труса,
Только доблестных чтит среди нартов Эльбруса.


Сильное впечатление производят заключительные главы эпоса и его концовка. Прародители нартов, являющиеся в сущности инопланетными существами, порождениями внеземного, небесного божественного разума, решились вернуться на свою прародину во Вселенной потому, что сочли свою миссию на Земле выполненной. Дети и внуки нартов, насельников планеты, наконец, превратились в разумных людей, способных предотвратить кровавую битву, остановить войну. Нет нужды говорить о том, что более важной задачи нет и у нынешнего человечества, стоящего перед роковыми вызовами и необходимостью главного выбора.

Народ Карачая и Балкарии в долгу прежде всего перед карачаевским поэтом Альбертом Узденовым, который на протяжении десятилетий записывал главы и эпизоды «Нартов» у последних сказителей и в итоге смог составить единый свод эпоса, ставший основой и для предстоящего академического издания, и для возможных переводов на языки мира. Несмотря на распад СССР, несмотря и на происшедшее вместе с ним резкое ухудшение переводческих связей между народами, когда, к сожалению, на переводы существовать почти невозможно, русский поэт Михаил Синельников в течение многих последних лет не покладая рук работал над карачаево-балкарским национальным эпосом и осуществил переложение на самом высоком уровне. Сейчас такое бескорыстное трудолюбие почти невообразимо. Хотелось бы, чтобы этот подвижнический труд был всячески поддержан по заслугам.

Всё же моя главная читательская благодарность – самому народу, который совершил двойной подвиг: и создал драгоценный эпос, и сумел сохранить его во всех бурях веков. Эта книга, в которой прелестные сказки и фантазии сочетаются с точным, правдивейшим бытоописанием, говорит нам и о баснословных доисторических временах всего человечества, и о седом прошлом древнетюркского мира, простиравшегося от Адили (Волги) до высот Эльбруса, но всем своим духом, всем пафосом народных мечтаний она обращена к будущему, которое нам всем хотелось бы видеть светлым, справедливым, разумным.


Евгений Евтушенко,
лауреат Государственной премии СССР,
лауреат Государственной премии РФ


ВСЕЛЕННАЯ, НАРТЫ И СОВРЕМЕННАЯ НАУКА


«There are more things in heaven and earth, Horatio,
Then are dreamt of in your philosophy…»
Shakespeare, «Hamlet», Act I, scene V


И в небе и в земле сокрыто больше,
Чем снится вашей мудрости, Горацио.
Шекспир, «Гамлет», Акт I, сцена V.
Перевод М. Лозинского


Меня сразу заворожило чтение грандиозного карачаево-балкарского эпоса «Нарты». И дело здесь не только в удивительно точном, «раскачивающем сознание» ритме, найденном Михаилом Синельниковым.
Думаю, что профессиональные исследователи найдут множество интереснейших деталей в «Нартах», сравнят их с эпосами других народов (для меня, к сожалению, единственные возникшие аллюзии были связаны с «Песней о Гайавате»), но я хотел бы сказать здесь только об одной, наверное, и не самой главной, из особенностей этого эпоса – о «космическом сознании» его безвестных создателей.
Возможно, те, кто изучал этот эпос 50–60 лет назад, и не обратили бы особого внимания на многие загадочные мотивы, о которых я буду говорить дальше. Думаю, что и через сотню лет внимательные читатели смогут заметить в нём и что-то совсем другое, чем потрясшие меня первые строки:


Так давно – до глухих, тёмных, бессчётных лет,
Лишь явился во тьме будущего просвет,
Главный Тейри миры соединил и свёл,
Сжал их в один комок, втиснул в один котёл.
Не разойтись, не взмыть – намертво сплочено,
Всё величайшее здесь в малое вмещено.
Сплющил, сдавил миры и отпускает вдруг:
Мощной волей Тейри создан Вселенной круг.
Звёзды он разбросал бисером из горсти,
Каждой движенье дал и прочертил пути.


Не знаю, как интерпретировали и комментировали бы переводчики и литературоведы эти строки в «до-Гамовскую» эпоху (нужно ли объяснять просвещённым читателям, что Георгий Гамов был первым, кто предложил модель Большого Взрыва, по-аглийски – Big Bang?). Сейчас, когда представления о Большом Взрыве, расширяющейся (и даже с ускорением) Вселеной стали основной парадигмой современной астрофизики, остаётся только догадываться, как удалось безвестным авторам карачаево-балкарского эпоса «Нарты» так почувствовать главное: «...ни уюта, ни покоя во Вселенной нет»; она родилась, развивается и умирает по своим собственным, ещё не вполне понятным нам законам. Как далеко это от классических представлений о величественной мистерии вечной, спокойной и неизменной Вселенной! Что говорить, когда даже великий Эйнштейн не верил в расширяющуюся Вселенную и настойчиво, почти до конца своих дней, строил стационарную модель Космоса.

Читатель с воображением, может быть, разглядит в этом отрывке и дополнительные детали Большого Взрыва: тёмные эпохи, эру излучения, эпоху звёздообразования... Не буду дальше комментировать эти удивительные строки, сказано уже достаточно, чтобы вслед за булгаковским героем воскликнуть: «Как многое им удалось угадать!»
Но Большим Взрывом только начинается цепочка дальнейших «воспоминаний о будущем», которые внимательный читатель найдёт в «Нартах». После образования Вселенной появляется Земля, и на ней создаются условия, обеспечивающие возможность жизни.


Солнца мудрый Тейри – солнечный свет явил,
Почву – Тейри Земли – тучную сотворил,
Вдунул Тейри Небес воздух, и вот когда
Властью Тейри Воды сотворена вода.
Вот Верховный Тейри одобрил теченье дел
И на Земле расцвесть – жизни он повелел.


На второй (после объяснения возникновения Вселенной) главный вопрос: «Откуда взялась жизнь на Земле», эпос опять даёт «космический» ответ:


Семя дальних миров, семя близкой Луны…
Вот какою судьбой земляне на свет рождены.


Вновь настораживает неожиданный скачок представлений: вместо наивных средневековых теорий зарождения жизни (например, по ван Гельмонту , жизнь может зародиться в тёмном шкафу из грязной рубашки и нескольких горстей пшеницы) к очень точно сформулированным в «Нартах» почти сегодняшним представлениям о панспермии – распространении «зародышей жизни» по Вселенной в виде спор или микрорганизмов метеоритами и космической пылью.
Космос нартов – не мирный небосвод Птолемея, напротив, он активно вмешивается в земные дела. Молодая Земля, о состоянии которой мы и сейчас практически не имеем никакого представления, сотрясается от почти непрерывных метеоритных бомбардировок, содрогается от мощных землетрясений, страдает от цунами и мощнейших приливов, вызываемых тогда близкой к Земле Луной.


Солнца пылкий Тейри в чреве своём добыл
Огненную руду из сокровенных жил.
То, что живило его и прибавляло сил,
С неба обрушил он, в огненный дождь превратил.
Клиньями излилась пламенная струя,
Клинья он в землю вбил, в твердь вогнал острия.
Недра пронзив зубцом, остывали они,
Тверди земной крестцом, горами стали они.
Скрепы свои вогнал Солнца Тейри везде,
И наступил покой на земле и воде.


Весьма интересно то, что в карачаево-балкарском эпосе «Нарты» есть упоминание о предыдущих жителях Земли, которые были уничтожены Верховным Тейри за «утрату чистоты».


Только не следуйте вы жившим на ней до вас,
Утратившим чистоту, – дух без неё угас!
Если и ваша жизнь окажется столь мелка,
Все пропадёте вы, сгинете наверняка.
В Землю огненный шар Главный Тейри метнёт,
Разом покроют её волны великих вод!


Пусть специалисты по эпосам древних народов поспорят – можно ли здесь увидеть воспоминания о Великом потопе, мне же хочется вновь подчеркнуть, что и в большом, и в малом могущественный Космос постоянно присутствует в сознании и жизни нартов.
В мифологии нартов присутствует «Красная земля», предположительно, планета Марс. Оттуда прилетает Ёрюзмек, один из самых симпатичных и трагических персонажей эпоса. Несмотря на внушительные победы, одержанные им над врагами нартов, он остаётся на Земле чужаком, пришедшим из другой «биосферы».


Да только дать ему детей жизнь не могла,
Не вспыхнуть семени его, оно – зола.
Не обитателем Земли – родился он,
На Землю из иных миров спустился он.


Ёрюзмеку, кстати, приходится возвращаться на Марс для того, чтобы покончить с врагом нартов – Красным Фуком. Читая описание «технологии» этого путешествия, сразу же невольно вспоминаешь роман Жюля Верна «Из пушки на Луну», только у Ёрюзмека другой маршрут – Красная Земля.


Тут послала вещунья к Али́ковым в дом,
Чтоб искали орудье с широким жерлом:
«Откопайте – она никуда не пропала!
Джанбола́ту велите стоять у запала.
Надо пороха сорок батма́нов забить,
Ёрюзме́ка – в стальное ядро посадить!»


Среди волшебных персонажей эпоса есть конь Гемуда, напоминающий Конька-Горбунка из сказки Петра Ершова. Он с виду неказист, но умеет то, что не могут другие кони – плавать под водой и летать среди звёзд. Его происхождение также «марсианское». Он верный друг своего хозяина – Алаугана, хотя обладает недоступным для последнего тайным знанием. Интересно, что способ передвижения Гемуды в пространстве-времени напоминает сверхсветовые полёты звездолётов в романах современных фанстастов, а то и телепортацию, то есть мгновенное перемещение в нужное место во Вселенной.


И сказал Гемуда́: «Годы мчатся вперёд!
Коль короче мгновения будет полёт,
Время хлынет назад… Чем скорей, тем верней
Мы пределы изведаем меры своей!»


Не знаю, как это прокомментировать, поскольку до начала ХХ века, то есть до публикации Альбертом Эйнштейном его знаменитой работы по специальной теории относительности вряд ли кто высказывал революционную мысль о том, что ход времени может зависеть от скорости движения.
И всё же Марс, откуда прибыли такие столь необычные герои нартского эпоса, в целом недружелюбен к Земле, ведь выходцы с него приходят на Землю, чтобы поработить её жителей. Думается, не случайно и в античной мифологии красная планета названа Марсом – именем бога войны и связывалась с опасностью, тревогой и несчастьем. Кстати, вряд ли Герберт Уэллс, автор «Войны миров», знал о существовании эпоса «Нарты», однако его упыри-марсиане весьма напоминают харров, прибывших на Землю для её завоевания.


Все ха́рры вышли из земли, им нет числа,
И красной шерстью поросли у них тела.
Они похожи на людей… Но эта рать
Живое, мёртвое – подряд готова жрать.
Гнездо их – Красная Земля, но гибель – тут,
Им воздух тяжек, и они, задохшись, мрут.
А те, что воздухом смогли дышать земным, –
Поганым стало семя их, совсем дурным.


Думаю, многие вспомнят, что и марсиане Уэллса в конце концов сгинули из-за земных вирусов. И опять в «Нартах» мы встречаемся с неожиданной догадкой о том, что биосферы разных планет, говоря современным языком, могут быть враждебны друг другу. Недаром, учёные тех стран, которые планируют пилотируемые экспедиции на Марс, серьезно задумались о строгих мерах соблюдения межпланетного карантина.
Последние несколько лет мне всё больше приходится заниматься Луной и её полярными областями. В перспективе планируется создать под поверхностью Луны базовые станции, где будут расположены различные научные приборы, а время от времени их будут посещать космонавты. Поэтому особенно интересно мне было читать в «Нартах» о Луне.
В отличие от Марса, Луна у нартов это надёжное, спокойное и хорошо оборудованное убежище.


Вот они на Луне, чьё просторно дупло –
Как прекрасна там жизнь, и без света светло!
............................................................................
Нас от порчи хранят семь железных завес,
От камнепадов хранят, рушащихся с небес.
Те, кто живут в дупле здесь, средь лунных полян,
Не случайно они кличут себя – «айсан».


Чем-то это описание напоминает мне наши современные планы создания лунных поселений.
Эпические тексты по природе своей неисчерпаемы, они всегда таят загадки, и мы трактуем их в меру глубины своего культурного и научного познания. Читая сегодня «Нартов», мы видим много неожиданных и необъяснимых аналогий с нашими современными знаниями о Вселенной и человеке. К чести переводчика нужно сказать, что те места, где эти аналогии могут вызвать особый интерес или показаться искусственно притянутыми к современным научным взглядам, даны в сносках в буквальном подстрочном переводе и выглядят в таком виде ещё более поразительно. Например, один из героев эпоса обладает необычным кольцом:


А на перстне есть девять камней огневых,
От земель, что вкруг Солнца – от девятерых.


К этому двустишию даётся сноска: «В подлиннике – девять разных земель из округи Солнца».
В заключение хочу вернуться к разговору о «космическом сознании», с которого я начал эти заметки. Понимание того, что Космос – это важнейшая часть нашей жизни (причём не только в высоком духовном смысле, но и в самом повседневном), в европейском цивилизационном пространстве начинает складываться только в ХХ веке, в особенности после работ Фёдорова, Циолковского, Вернадского. Много писалось в последние годы в связи со столетним юбилеем великого визионера К.Э. Циолковского о том, что ростки космического сознания, заботливо взращивавшиеся им, подготовили и блестящие успехи следующего поколения инженеров и учёных, Королёва, Янгеля, Келдыша и многих других...
Думаю ещё, что найдутся внимательные исследователи мифологии и истории Кавказа, которые помогут раскрыть и эту загадку: как возник этот текст? Почему именно у карачаевцев и балкарцев, малых народов Северного Кавказа, региона, такого динамичного и «горячего» в геологическом и этническом отношении, родился такой великолепный эпос со столь сложной и близкой к современным научным воззрениям системой взлядов и на земную жизнь, и на Космос, а также и на их неразрывную связь друг с другом?


Лев Зелёный,
доктор физико-математических наук, профессор,
действительный член Международной академии астронавтики,
директор Института космических исследований РАН


СЕДОЙ ВОДОПАД
(Заметки переводчика)


Ты, чей разум стекал, как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности…
Велимир Хлебников


Верю сказкам наперед,
Прежде сказки станут былью.
Велимир Хлебников


«Для того, чтобы понять поэта, надо побывать в его стране» – так утверждал Гёте. Но в случае с эпосом поэтом является весь народ. И связь этого народа-языкотворца с землей, с подпочвой эпоса особенно тесна, поистине нерасторжима. Вопреки всем перипетиям исторической судьбы, душа народа и оказавшись на чужбине устремляется в родной край, вновь и вновь вместе с чередой облаков возвращается к первоистоку национального сказания. Только у этого туманного первоистока живет в ладу с собой, в гармоническом единстве с природой. И чуть призабытый в изгнании язык, расцветая, воскресает, когда слова наяву соприкасаются с породившими их вещами и предметами, когда не на карте, а в самом ландшафте находят свои места не вытравленные из памяти географические названия. И во всех испытаниях сбереженный эпос преображает пустовавшую, так и не открывшую чужим своего сердца землю, но каждому усвоившему тысячелетнее предание с младенчества эта земля открывается в эпических образах. Вот и пещеры, откуда на свет выползали злокозненные ха́рры, вот и гранитные глыбы, оставшиеся от грозных камнепадов и напоминающие об игре героя Сосурки с недоверчивым эмегеном! Да вот и сам Сосурка́ – не изваяние, не надгробие, а сам он, вышедший из камня и, свершив все хитроумные свои подвиги и буйные прегрешения, вернувшийся в камень… Какой гениальный и созданный железной логикой мистики сюжет!

Некогда через Аланское царство проходил Великий Шелковый путь – то его ответвление, которое, одолевая перевалы, устремлялось к византийским пристаням Абхазии, к Питиунту (Пицунде). В караванах могли быть торговые гости и из Багдада, и из Чаннаня, и уж точно – купцы из Хорезма, повидавшие и Багдад, и Герат, и китайский Чаннань. Кое-где вдоль уцелевших отрезков дороги еще лежат прикинувшиеся горной породой комья окаменелой золы былых костров. За кострами этими на долгих ночлегах, иной раз как пережитое самими путешественниками, рассказывались причудливые сказки самых дальних стран. И обрывки этих рассказов оседали в памяти слушателей, оставались в воздухе ущелий, уходили в многократное горное эхо. Исследования истории странствующих сюжетов мировой литературы, которыми так вдохновенно и глубоко занимался В.Я. Пропп, в конце концов перерастают границы фольклористики и становятся чем-то близким теологии и психоанализу. Не будем погружаться в эти дебри, засвидетельствуем только, что приключения Сосурки, отправившегося на поиски целебного снадобья, местами похожи на случившееся с Синдбадом, героем «Тысячи и одной ночи». И, конечно, история Сибильчи́ в пещере эмегена повторяет историю Одиссея в пещере циклопа Полифема (не есть ли само слово «эмеге́н» – искаженное «Полифем»?). Мерещится, что какого-нибудь пленного эллина предки нынешних горцев держали в яме, как толстовского «кавказского пленника», и точно такая же жалостливая хозяйская девочка бросала ему в подпол сырные лепешки. А в дни веселий и застолий, вечерами, когда, не смолкая, аккомпанировали местным напевам звуки тростниковой сыбызги (древнегреческой сиринги), пленника поднимали на поверхность и поили пенной бозо́й. И вот, будоража воображение хозяев и гостей, он пересказывал главы «Одиссеи»…

Но нет, всё могло быть и совершенно иначе, и – противоположным образом, или – и так и этак. Ведь родина эпосов – именно Кавказ, гора Каф средневековой исламской географии. И над снежной горой Каф парил Синдбад, уцепившийся за крылья исполинской птицы Рух. И еще раньше, в седой древности к прибрежьям этих неодолимых гор на увенчанных изваяниями богинь и богов гребных судах приплывали греческие искатели «золотого руна». И возвращались в милую Арголиду, обогащенные если не золотом, то здешним умопомрачительным фольклором. Историями о Прометее, прикованном к скале (а ведь еще и в девятнадцатом веке кого-то к этим скалам, случалось, приковывали!), об амазонках, о многоруких и многоголовых чудовищах, об одноглазых циклопах…
Какой бы мечтой и реальностью ни была рождена фантастика сказаний, кем бы ни было брошено первое зерно, здешняя почва была хорошо подготовлена для посева и невиданного урожая. И потому родство карачаево-балкарского эпоса и с гомеровскими поэмами, и с арабско-персидскими сказками, да, впрочем, и с параллельными нартскими сказаниями соседствующих народов – относительное, отдаленное и все более отдалявшееся в ходе столетий. Родство, ослабевавшее по воле многих поколений сказителей, уводивших поток повествования в свою сторону и творивших, перестраивавших, заселявших собственный мир.

В конце концов, все люди похожи и судьбы всех больших и малых народов также имеют черты сходства. И на всех своих языках человечество слагает какую-то единую сагу. Мировая литература едина и столь многое в ней повторяется и возобновляется во все времена. Читая карачаево-балкарских «Нартов», мы вдруг припоминаем античные мифы о Золотом веке, а в рассказе Чуерди́ об оружии, оставленном отцом сыну, в необходимости сдвинуть исполинский камень, чтобы добыть отцовские доспехи, распознаем миф о Тезее, и уж точно история Бора́ возвращает нас к мифу об Орфее, песнью и музыкой своей заставлявшем двигаться и плясать деревья и камни. Да, можно иногда заподозрить заимствования у предшественников, но что сказать об эпизоде поединка Гужда́ра с сыном Гиляста́на с заменой клинков, один из которых отравлен! Это в точности повторяет шекспировскую сцену боя Гамлета и Лаэрта, но Шекспир (или тот образованный английский аристократ, который творил под этим именем) никак не мог ведать о деяниях нартов. То же можно сказать и о Свифте, создавшем упоительный роман о путешествии Гулливера в страну лилипутов. А ведь лилипуты, именуемые бешкары́шами, пигмеи, гномы, ставшие по воле судьбы истинными страдальцами, присутствуют в сказаниях Карачая и Балкарии…

В итоге судьба всех мировых повествований одна. О судьбе этой писал ещё А.Н. Веселовский в классической работе «Поэтика сюжетов», замечая, что и современная ему повествовательная литература с её сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности однажды «очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое творчество, – и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении».

Вернемся на миг к прославленной в тысячелетиях «Одиссее». В ней присутствует единственное приключение с Полифемом, кончающееся побегом хитроумных греков от свирепой мести обманутого и ослепленного циклопа, от гнева его туповатых, как наши эмегены, сородичей. Это – лишь дорожный эпизод, хотя и страшноватый, в детстве сильно впечатляющий. Но неистощимые сказители тюркского кавказского эпоса с течением веков создали повесть обширную, цельную и многовариантную (ведь в этой книге, объединившей избранные, наиболее впечатляющие циклы сказаний, показана лишь «вершина айсберга»). Здесь убедительно поведано о параллельном существовании на одной земле разных миров: баснословные нарты находятся где-то рядом с эмегенами и инопланетными пришельцами харрами, сообщаются с вымирающими обитателями Луны, айса́нами (здесь воображение карачаевцев и балкарцев, кажется, и предвосхищает и превосходит фантазию Уэллса, с некоторым пренебрежением изобразившего хилых селенитов). Сталкиваются нарты и с еще более удивительными хищными существами, обитающими в самых далеких вселенных. Ах, если бы здесь были только смутные отголоски миров иных! Но и существование этих миров и присутствие в непосредственной близости невероятных чудовищ кажется героям эпоса само собою разумеющимися, обыденными. «Нартский дух» возрастает и крепнет в воинственном общении с опасными порождениями небес и земных недр… С такими-то вот соседями и невольными «контактерами» нарты встречались, как-то разговаривали, вступали в переговоры, воевали, а иногда даже и роднились, заключая брачные союзы. Избежать соседства было невозможно. Нарты, хотя, случалось, и плавали по морю и даже опускались на дно морское, как Алауган, никак не могли последовать примеру беглеца Язона, прихватившего Медею и на всех парусах устремившегося восвояси. Ибо их родиной были эти горы, эти ущелья Приэльбрусья и сопредельные степи. И покидать родину не хотелось во все времена.

Такое соседство кажется невообразимым. Но с каким фантастическим реализмом материализовано это странное затяжное сновидение, с какой дано убежденной определенностью, с какой «вещностью» (воспользуемся акмеистическим термином)! И как действие привязано к месту! Эпос «заземлен» топонимикой, неизменившиеся географические названия произносятся в нем столь непринужденно… Но ведь сказание не сошло с небес в один день, а слагалось, должно быть, на протяжении пятнадцати веков, если не более того, и в этом всё дело. Эпос несет в себе все времена! И доисторические и уже исторические. И он всё менялся и ширился, и то и дело являлись в нем новые герои, иные из которых всей сутью своей уже весьма несхожи с титаническими первонасельниками Земли. И вот наконец доблестные нарты, выполнив свое земное дело, удаляются на свою небесную родину. Остаются уже произошедшие от нартов люди с их известными свойствами, хорошими и дурными. Люди, наделенные разумом, хотя и не всегда следующие его велениям. И лучшие из них понимают, что жить следовало бы всё же «по-нартски»…

Вряд ли в любом из эпосов можно выделить какую-либо главную мысль. Все же один помысел поселяется в душе каждого героя: мысль о продолжении жизни через потомство, без которого она бессмысленна. Бесплодие – величайшая беда, утрата наследника – страшное горе, а вот деторождение – долгожданное благо и спасение. Почти всесильные и всевластные нарты всячески стремятся укорениться в земном мире. Но, кажется, это невозможно, ведь и сами они здесь пришельцы. Вывод: Земля должна принадлежать землянам, тем, кто на ней родился и вне ее не мыслит своего существования.

В «Нартах» сосредоточенность на житейских нуждах сочетается с возвышенным порывом и дерзновением. Пленяют нас и прозорливость и нередкое простодушие эпоса. Поучительна мудрость, завещанная потомкам Дебетом, – побеждать не силой, а умом, смекалкой… Так вот и выживали малые народы Кавказа. Помогали им выжить и незыблемость обычаев, и строгий этикет, и кодекс чести, не менее изысканный и утонченный, чем «бусидо» самураев. Назовем это наследием нартов. Но между тем эпические нарты были не только отважны и неумолимо суровы, ревностны в исполнении своего кодекса чести, но и сострадательны. Во всяком случае, и в худые времена начавшегося уже социального расслоения в их среде находились защитники бедных и обездоленных, подобные Рачика́у. Уж так не похож он на тех, в общем привлекательных героев «Илиады», которые в разговоре со слабыми, худородными и высокомерны, и пренебрежительны. На того же блистательно Ахиллеса, зло высмеивающего Терсита и дающего ему тяжкую пощечину, – решительно не похож. Нет уж, здесь нет общего с Гомером…

Заметим, что не всё в кажущемся нам выдумкой, фантастикой эпоса безусловно фантастично. К примеру, не столь уж безосновательно мнение о способности музыки воздействовать на животных (которые, должно быть, не лишены души). Растроганная песней Бора изнурённая кобылица, отказавшаяся кормить жеребёнка, услышав жалобную песнь свирели, проливает слезы и кормит свое дитя. Это кажется сказкой. Но вот и в нынешней Монголии верблюдицу, уходящую от брошенного верблюжонка, заключают в широкий круг музыканты, без устали играющие на своих громадных хурах – до тех пор, пока верблюдица не заплачет и не кинется к верблюжонку… Да, искусство всесильно, и лишь властью той же музыки предотвращается сражение между нартскими ратями. «Красота спасет мир!», дай-то Бог, а мысль эта выражена в образах нартского эпоса, ох, как давно и задолго до Федора Михайловича Достоевского…
В войне с харрами нарты применяют, так сказать, средства «химической войны», и это тоже кажется необъяснимым и привнесенным сказителями новейшего времени. Но вот ведь еще древние спартанцы в пятом веке до рождества Христова бросали ядовитую серу в костры, дым от которых при удобном направлении ветра устремляли на врагов…

Все это так и, должно быть, еще многому диковинному можно сыскать рациональные объяснения, и все же в «Нартах» всё равно есть какое-то изумительное тайнознание, которого лишены другие (пусть художественно и равновеликие) народные сказания. Все великие, большие и малые, эпосы Азии, могучей «родины родин», конечно, гениальны как образцы всенародного творчества, но все как-то однотипны: чудесное рождение героя у заждавшихся наследника родителей, его возмужание, молодецкие игры, богатырские подвиги, его верный и мудрый богатырский конь (нередко говорящий и спорящий со своим всадником), его возлюбленная, за которую приходится и побороться, его сподвижники, его враги и завистники, его гибель, часто вследствие вражьего коварства, горестная тризна и вечная память в народе… Надо ли говорить, что включающий в себя и некоторые звенья всего этого, столь типического и неизбежного, карачаевско-балкарский эпос, в котором жизнь воинов и скотоводов, «пастушеский быт первой древности» сочетается с ощущением жизни вселенской, с редкостным для той глубокой и глухой старины, когда, по выражению Боратынского, «человек естества не пытал», космизмом, совершенно оригинален и своеобразен. И по содержанию, и по форме. И разумеется, особую оригинальность карачаево-балкарскому эпосу придает прежде всего сам язык, на котором он создан. Язык с богатым словарем и неистощимым рифмовником, с изощренной системой стихосложения, существенно отличающейся от версификации, привычной, например, для других народов Северо-Западного и Центрального Кавказа, имеющих свои варианты «Нартов», каждому из которых дано свое первородство.
Пожалуй, здесь пора сказать о своем: и переводить такой странный и своеобразный эпос психологически потруднее, чем «типовой». Опасно чрезмерной вольностью исказить образный строй, в передаче живой речи сфальшивить, выговорить неверный звук, или же, что-нибудь огрубляя, упростить по ходу истолкования «космических» видений и мотивов. Обилие составных, местами и каламбурных рифм в тюркском стихе меня не удивило (не во всех случаях, однако, удается эти выигрышные особенности поэтической речи передать). Но работа над переложением и вообще изменила мои представления о стихе тюрок – я поначалу не предполагал такого обилия рифм с ударениями не на последнем слоге (не «мужских»). Мне чудится, что это явление связано и с глубокой древностью памятника, когда язык еще не влился в твердые формы, а ударение бывало зыбким, колеблющимся, и с тем, что стих эпоса был сразу ориентирован на распев. Должен сказать, что, прослушав записи исполнения «Нартов» карачаевским хором, записи этого неистово страстного и гулкого, словно горные теснины, пения, я был поражен как громом.

Всего же сложнее оказались по возможности плавные, естественные переходы от начальных космогонических глав к героическим, и далее к «бытовым», повествующим, в сущности, уже о коллизиях куда более простой, незамысловатой, хотя и наполненной игрой страстей, не чуждой каждодневной корысти и терпеливо зреющего коварства сельской жизни. Менялись времена и нравы, изменялось и содержание эпоса. Это требовало смены ритмов и интонаций, большей подвижности стиха, большей живости диалогов.
Если прав Жуковский и переводчик становится соперником автора, то, пожалуй, легче было бы состязаться всё же с единственным творцом, а не с необозримой ратью искусных сказителей…

Моя работа, встретившая много технически труднопреодолимых препятствий и, признаться, иной раз зависевшая от душевных состояний, до невозможности затянулась и продлилась семь лет. Сегодня мне кажется, что с персонажами эпоса я прожил целую жизнь. И это не только моя работа, не только ремесло, это, кажется, и судьба… Я влюблен в это сказание, влюблен в его образы, некоторые из которых, увы, оказался бессилен передать с мощью, присущей подлиннику, со всей многозначностью многослойного слова… Но ведь, между прочим, я и сам – читатель! И как восхищает меня содержащееся в «Нартах» выражение – «отогнать стадо на крик». То есть на расстояние, измеряемое слышимостью крика (впрочем, есть ли нужда в пояснениях! – содержащаяся здесь поэзия смертоносно точна и лаконична). И вот это роскошное великолепие образа возникает в самом кочевом быту, как естественное мерило сцепившихся пространства и времени… Или с какой всепобеждающей простотой и страшной силой сказано о беде отца, потерявшего сына: «Горе хлынуло в душу, как черная кровь!» Да ведь нужно было только повторить это на другом языке, не прибавив ни полслова. А так часто для выразительных идиом приходилось мучительно искать хотя бы приблизительного аналога…

Я чувствую, что в реликтовом, некогда труднодоступном Приэльбрусье каким-то чудом сохранилась заповедная, потаенная, вещая душа всего необозримого тюркского мира. И душа эта в равной мере воплотилась в пейзаже и в эпосе… Конечно, душа народа может быть выражена и в словах неродного языка, в различных переложениях эпоса. Но не на последней глубине… Я рад, что отдал делу этого перевода многие дни и ночи, это был для меня нелегкий опыт познания. Но справедливо сказал последний великий русский поэт Николай Заболоцкий: «Успех перевода не может быть столь же долговечен, как успех оригинала». Принимая эту суровую истину, я склоняюсь перед бессмертием подлинника. В своей полноте и цельности он грандиозен.


* * *


«Кончен мой труд многолетний», – со смешанным чувством, с непонятной и понятной грустью, воскликнул великий поэт. «Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи…» Конечно, я не смею и мысленно сравнивать ломкое изделие своего странного ремесла с пушкинской «воздушной громадой». Но и мои невозвратные дни и годы незаметно прошли за письменным столом. Эта постоянная работа стала для меня и нелегкой ношей, и потаенной, поскольку знали о ней немногие, радостью. Удалившись в пространство эпоса, я нашел в нем второе свое существование. Иногда параллельные линии пересекались, как в мире Лобачевского, и я уже привык, разглядывая собеседников, распознавать в них персонажей проникновенного повествования – то нартов и нартских героинь, то эмегенов и эмеген. Видимо, привычка останется навсегда. Полностью выбраться из мира, в котором я провел столько времени, как кажется, уже невозможно. Это труднее, чем было Сосурке вырваться из многоярусных подземелий.

Но вот час настал. Пора выразить искреннюю мою благодарность спутникам, помощникам, вдохновителям моего труда. И первое благодарное слово обращено к человеку, без участия которого всё задуманное оказалось бы неосуществимым, само издание такой книги невозможным – в наше-то время торжествующей бульварщины и падения поэзии. За творческую волю, щедрую широту и стоическое долготерпение я хочу поблагодарить Алибека Узденова, мудрого предпринимателя, общественного деятеля и просвещенного мецената. Я категорически хочу подчеркнуть, что его участие в деле было не только материальным, финансовым. Алибек поддерживал меня и непрестанной заботой и советом, и даже необходимым в какие-то мгновения, побуждающим к действию упреком, и, разумеется, самой исповедальностью орнаментированных притчами речей о характере и судьбе родного народа, сохранившего свое великое творение на путях безжалостной истории.

Горькие слова Алибека Узденова о народной трагедии, слова, вырвавшиеся из его души с ужасной прямотой, в осознании скорбной истины, – я потрясённо удержал на бумаге стихами, превратил в небольшое стихотворение «Речь Алибека»:


Лучше бы умерли дети.
Но и в имперской тени
И на пути лихолетий
Лишь умножались они.


Белые эти метели,
Красные эти пески
Всех поглотить не сумели…
Но не дошли старики.


Выжил народ-песнотворец,
Чтобы смеяться и петь,
Но – с половиной пословиц,
С песнью, забытой на треть.


Я отчетливо сознаю, что переложение на другой язык, даже и самое успешное, – дело второе. За русским переводом, надо думать, со временем появятся и другие. Главное – полносоставный свод на родном языке. Но все-таки пусть и переводы послужат всё той же цели – утверждению, закреплению карачаево-балкарских «Нартов» в общечеловеческой сокровищнице, в мировой культуре. Труды и дни Алибека, осмысленно отданные святой цели, осенены ее светом.

Мне дорого мое давнее знакомство и приятельство со Светланой Алиевой, дочерью виднейшего карачаевского ученого-просветителя Умара Алиева, его наследницей в филологической науке. Мысль о привлечении меня к работе над переводом «Нартов» принадлежала ей, и вот, годы спустя, я вручаю Светлане Умаровне эту книгу и приношу сердечную благодарность.

Мои первые шаги в сторону эпоса были робкими и неуверенными, как приближение к тому кургану, который вдруг оказался дремлющим эмегеном и пробудился с грозным шумом… Как-то ориентироваться в ландшафте, время от времени выбираться на спасительную контрольную тропу помогал мне ставший моим другом Альберт Узденов, народный поэт Карачаево-Черкесии, оригинальный мыслитель. Не только знаток национального эпоса, но и его собиратель и записыватель, хранитель, создатель итогового свода. Вообще-то таким людям их соотечественники ставят памятники – как, например, завершителям финской «Калевалы» и эстонского «Калевипоэга». Завершив без сомнения главное дело своей жизни, Альберт не остался безучастным и к судьбе русского перевода. Я часто обращался к карачаевскому другу за советом и поддержкой, множество часов в разные годы мы провели вместе, работая над дословным пересказом всё разрастающегося повествования. И моя благодарность безмерна.

Величайшая моя признательность – Наталье Орловой, с которой в беге дней и лет часто обсуждались многие строки этого переложения и решалась приемлемость тех или иных слов и оборотов. Я считаю Наталью Степановну выдающимся литературным редактором и вместе с тем одаренным поэтом, и от души благодарю ее за бескорыстное участие в работе.
Слова благодарности – писателю Борису Коркмазову, всей душой и с первых дней участвовавшему в начинании и особенно ценную помощь оказавшему мне на последнем отрезке дороги. Его тонкие замечания, способствовавшие распознаванию, прояснению оттенков смысла, продвижению к ядру образа, приближению к духу подлинника, были мною учтены…

Так случилось, что несколько благодарственных слов мне приходится произнести с глубокой печалью. Потому что, к великому прискорбию, это – благодарность тому, кого уже нет… Мне нестерпимо грустно, что поистине долгожданную книгу никогда не прочтет так внезапно ушедший из жизни Кази́ Алиев, незаурядный историк, музеевед, деятельный подвижник действительной дружбы народов. Истинный интеллигент, как мне видится, одновременно и карачаевский и русский (если иметь в виду, увы, увянувшую традицию былой многонациональной и интернационалистской русской интеллигенции). Так безупречно и выразительно говоривший по-русски, как говорят сейчас весьма немногие русские, он знал наизусть целые страницы русской прозы и бессчетное количество русских стихов. Мой пылкий и совершенно неутомимый проводник по горам и ущельям Карачаево-Черкесии, наконец, мой спаситель, за руку вытянувший меня из провала близ Хумари́нского городища, когда я вдруг соскользнул в пропасть и повис на зыбких ветвях… Мысленно я вновь и вновь переживаю дни общих с Кази поездок на родину Эпоса. Вижу дивные византийские храмы Архыза, памятники давно миновавшего аланского православия и вместе с тем державного величия Алании, – их руины своими руками восстанавливал Кази Алиев. Должно быть, с тем же трепетным жаром, с каким его предок некогда принес из Дагестана в затерянный, недоступный Карачай истины и громовые глаголы Корана. Припоминаю высокие своды храмов, опустелые каменные гробы аланских царевен, а через проломы и продутые ветром столетий церковные окна вижу горные склоны и на широком лугу – неистребимый, несокрушимый, широкошумный бурьян, покрытый цветами и нечто смутное и языческое бормочущий и лепечущий на языке нартов и эмегенов. Ночами здесь, занимая полнеба, встает громадная медная Луна и очертания ее сизых пятен – выбоин и кратеров – напоминают то «лунное дупло», в котором обитала мать Алауга́на. Совсем недалеко от храмов – извлеченные из земли остатки древней раннесредневековой обсерватории, и – какая последовательность, привязанность к месту! – тоже не слишком далеко, лишь несколько выше в гору, – гигантская, самая большая в Европе современная обсерватория. Знать, здешние места особенно удобны для созерцания тех крупных, жгучих, полноцветных звезд, тех запредельных миров, от которых и в сторону которых, если верить эпосу, некогда со скоростью солнечных лучей мчались лихие всадники на громоздких и говорливых конях с гривами, состоящими из вращающихся спиралей, с копытами, то квадратными, то подобными колесам. И, приникнув к таинственным приборам, укрепленным на холках коней, всадники эти видели всю нашу планету в мельчайших подробностях.

Много удивительных мест в Карачае, много, что называется, «достопримечательностей». И четкие, и полустершиеся рисунки на скалах и на поросших древним мохом камнях. И старые башни, и изваяния идолов, и древние, циклопической постройки селения, пережившие и вражеские набеги, и нестерпимый ужас выселения, но в наши дни почти пустые или уж совсем пустые, превратившиеся в памятники самим себе. И уцелевшие каменья Великого Шелкового пути, по которым я тоже прошел несколько верст. И то озеро, к ледяному покрову которого намертво примерз обманутый Сосуркой эмеген (знойным летом пришлось мне под надзором Кази искупаться в этом озере, и прохладные воды были сладостны и благодатны). И вырубленные в скалах усыпальницы, подобные палестинским захоронениям. И развалины хазарского храма, несколько напоминающие современную реконструкцию храма Иерусалимского, – во время о́но это строение было и казнохранилищем всего Северного Кавказа. И та глыба метеоритного железа, с незапамятных времен лежащая на берегу Кубани и еще в древности ставшая общей святыней карачаевцев. Собираясь на войну, и на русско-японскую, и на обе мировые, новобранцы брали с собой, как талисман, малую частицу, песчинку этого железа. А глыба всё так же велика и нерушима.
Многое успел показать мне в дни наших странствий гостеприимный хозяин края, ныне покойный Кази. Хотя многое так и не успел, оставил до очередного моего приезда… Трудно предпочесть одному природному или рукотворному чуду другое. Все же больше всего поразила меня поездка на Бийчесы́н, к подножию Эльбруса, карачаево-балкарского Минги-Тау. Можно долгими часами разглядывать эту великую гору, с трепетом любоваться ею, и «вдохнув душу времени» (как выразился о подобном ощущении один замечательный современный писатель), провести через себя всю череду миновавших эпох. Так глядел с Бермамы́та на эти места и на эту гору рисовавший её Михаил Лермонтов (между прочим, с некоторых пор мне стало казаться, что его дерзостное и гениальное стихотворение «Тамара», о грузинской царице, которая в действительности была образцом добродетели и благочестия, – не что иное, как вольный пересказ карачаево-балкарской легенды о мерзостной Кыр-бийче)…

Поглядывая на ослепительное великолепие Минги-Тау, мы пили нарзан – не что иное, как «нартсан», «воду нартов». Пили ее не из бутылок, а зачерпывая пригоршнями из Нарзановой реки, плещущей и журчащей у подножия бессмертной горы. Купались в этой медлительно-вязкой реке, да простит нам Бог! А потом вышли в открытое поле. Кази и другие мои спутники разбрелись по холмам, упорно напоминавшим то одноголовых, то многоголовых эмегенов. Я остался наедине с первозданной и легендарной степью нартов, по которой мгновение назад промчались Ёрюзмек с Ногайчи́ком. Должно быть, это – ее последний уцелевший клочок. И все-таки она еще существует. Веет той же дикой свежестью буйных трав, ложившихся под ноги табунам, окутывает мелкой и густой, выжженной и мыслящей пылью незримого Соляриса. Увлекает в бесчисленные миражи. В это переливчатое чадное марево, бывало, уходили, скрываясь, от могущественных врагов, от угрюмых кровников. Сюда увозили похищенных невест. И даже в позднесталинское угарное время, в годы изгнания народа и запустения края, здесь укрывались и оборонялись от всей мощи державы отдельные не покорившиеся ей смельчаки… И не здесь ли нартские герои совершали свои подвиги и думали свои думы! Пока не растаяли, не растворились в этом переменчивом тумане… И пока, внезапно превратившись в свирепо вращающиеся вихри, они не воспарили к самым отдаленным звездам.


Михаил Синельников,
поэт, академик РАЕН и Петровской академии,
лауреат премии «Глобус» за интернационализм творчества,
лауреат премии имени Ивана Бунина